Неточные совпадения
Кити держала ее за руку и с страстным любопытством и мольбой спрашивала ее взглядом: «Что же, что же это самое важное, что дает такое спокойствие? Вы
знаете, скажите мне!» Но Варенька не понимала даже того, о чем спрашивал ее взгляд Кити. Она помнила только о том, что ей нынче нужно еще зайти к М-me Berthe и поспеть домой к чаю maman, к 12 часам. Она вошла в комнаты, собрала
ноты и, простившись со всеми, собралась уходить.
Между тем псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто за это получал бог
знает какое жалованье; другой отхватывал наскоро, как пономарь; промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно молодого щенка, и все это, наконец, повершал бас, может быть, старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому что хрипел, как хрипит певческий контрабас, когда концерт в полном разливе: тенора поднимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую
ноту, и все, что ни есть, порывается кверху, закидывая голову, а он один, засунувши небритый подбородок в галстук, присев и опустившись почти до земли, пропускает оттуда свою
ноту, от которой трясутся и дребезжат стекла.
— Совершенно не понимаю, как ты можешь петь по его
нотам? Ты даже и не знаком с ним. И вдруг ты, такой умный… черт
знает что это!
Чувствуя, что шум становится все тише, Клим Иванович Самгин воодушевился и понизил голос, ибо он
знал, что на высоких
нотах слабоватый голос его звучит слишком сухо и трескуче. Сквозь пелену дыма он видел глаза, неподвижно остановившиеся на нем, измеряющие его. Он ощутил прилив смелости и первый раз за всю жизнь понял, как приятна смелость.
Голос у нее бедный, двухтоновой, Климу казалось, что он качается только между
нот фа и соль. И вместе с матерью своей Клим находил, что девочка
знает много лишнего для своих лет.
Ей хотелось, чтоб Штольц
узнал все не из ее уст, а каким-нибудь чудом. К счастью, стало темнее, и ее лицо было уже в тени: мог только изменять голос, и слова не сходили у ней с языка, как будто она затруднялась, с какой
ноты начать.
Сколько соображений — все для Обломова! Сколько раз загорались два пятна у ней на щеках! Сколько раз она тронет то тот, то другой клавиш, чтоб
узнать, не слишком ли высоко настроено фортепьяно, или переложит
ноты с одного места на другое! И вдруг нет его! Что это значит?
А она, кажется, всю жизнь, как по пальцам,
знает: ни купцы, ни дворня ее не обманут, в городе всякого насквозь видит, и в жизни своей, и вверенных ее попечению девочек, и крестьян, и в кругу знакомых — никаких ошибок не делает,
знает, как где ступить, что сказать, как и своим и чужим добром распорядиться! Словом, как по
нотам играет!
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее;
ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики —
знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких
нот — и с последней
нотой обморок!
Музыканты все тагалы: они очень способны к искусствам вообще. У них отличный слух: в полках их учат будто бы без
нот. Не
знаю, сколько правды во всем этом, но
знаю только, что игра их сделала бы честь любому оркестру где бы то ни было — чистотой, отчетливостью и выразительностью.
Он
знает о соперничестве Гаврилы и презирает его, ловя и подчеркивая всякий срыв на высоких конечных
нотах.
При этом каждая
нота имела для него как бы свою особенную физиономию, свой индивидуальный характер; он
знал уже, в каком отверстии живет каждый из этих тонов, откуда его нужно выпустить, и порой, когда Иохим тихо перебирал пальцами какой-нибудь несложный напев, пальцы мальчика тоже начинали шевелиться.
—
Знаю,
знаю, что вы хотите сказать, — перебил ее Паншин и снова пробежал пальцами по клавишам, — за
ноты, за книги, которые я вам приношу, за плохие рисунки, которыми я украшаю ваш альбом, и так далее, и так далее. Я могу все это делать — и все-таки быть эгоистом. Смею думать, что вы не скучаете со мною и что вы не считаете меня за дурного человека, но все же вы полагаете, что я — как, бишь, это сказано? — для красного словца не пожалею ни отца, ни приятеля.
Любезный друг Матюшкин, ты уже должен
знать из письма моего к Николаю от 12 июня, что с признательностью сердечною прочтен твой листок от 8 мая. Посылка получена в совершенной исправности. Старый Лицей над фортепианами красуется, а твой портрет с Энгельгардтом и Вольховским на другой стенке, близ письменного моего стола.
Ноты твои Аннушка скоро будет разыгрывать, а тетрадка из лицейского архива переписана. Подлинник нашей древности возвращаю. От души тебе спасибо за все, добрый друг!
Я не
знаю, как это случилось, но после целого месяца неслыханных с моей стороны усилий и бессонных ночей я почувствовал в голосе генерала
ноту усталости.
Все это заставило меня глубоко задуматься. Валек указал мне моего отца с такой стороны, с какой мне никогда не приходило в голову взглянуть на него: слова Валека задели в моем сердце струну сыновней гордости; мне было приятно слушать похвалы моему отцу, да еще от имени Тыбурция, который «все
знает»; но вместе с тем дрогнула в моем сердце и
нота щемящей любви, смешанной с горьким сознанием: никогда этот человек не любил и не полюбит меня так, как Тыбурций любит своих детей.
— Нет, ты не
знаешь, что я хочу сказать! — вскрикнул фальцетом Николай Артемьевич, внезапно изменив и величавости парламентской осанки, и плавной важности речи, и басовым
нотам, — ты не
знаешь, дерзкая девчонка!
Тут был граф Х., наш несравненный дилетант, глубокая музыкальная натура, который так божественно"сказывает"романсы, а в сущности, двух
нот разобрать не может, не тыкая вкось и вкривь указательным пальцем по клавишам, и поет не то как плохой цыган, не то как парижский коафер; тут был и наш восхитительный барон Z., этот мастер на все руки: и литератор, и администратор, и оратор, и шулер; тут был и князь Т., друг религии и народа, составивший себе во время оно, в блаженную эпоху откупа, громадное состояние продажей сивухи, подмешанной дурманом; и блестящий генерал О. О… который что-то покорил, кого-то усмирил и вот, однако, не
знает, куда деться и чем себя зарекомендовать и Р. Р., забавный толстяк, который считает себя очень больным и очень умным человеком, а здоров как бык и глуп как пень…
В одном месте голос его даже слегка дрогнул (мы
знали эту
ноту по патетическим заключениям лекций).
Слышно было, что говорившие в зале, заметя наше молчание, тоже вдруг значительно понижали голос и не
знали, на какой им остановиться
ноте. Впрочем, я не слыхал никакого другого голоса, кроме голоса Истомина, и потому спросил тихонько...
С этими словами она протянула мне свою ручку, спросила, как я здоров, давно ли приехал, и опять спокойно занялась чаем, а в комнату вошла горничная девушка с трубкою перевязанных лентою
нот и положила их на стол возле Мани. Хотя на этой девушке не было теперь клетчатого салопа, но на ней еще оставался ее красный капор, и я
узнал ее по этому капору с первого взгляда.
Когда я, развернувши свои
ноты, сел за фортепьяно, учитель спросил меня,
знаю ли я
ноты?
— Давно ли? — продолжал Ярослав Ильич, подымая
ноту все выше и выше. — И я не
знал этого! Но я с вами сосед! Я теперь уже в здешней части. Я уже месяц как воротился из Рязанской губернии. Поймал же вас, старинный и благороднейший друг! — И Ярослав Ильич рассмеялся добродушнейшим образом.
Он дал было им для разучения фортепьянные
ноты качучи, но капельмейстер решительно отказался, говоря, что он не умеет переложить, потому что не
знает генерал-баса.
— А по такому, — говорю, — случаю, что каприз на меня нашел; а если вы не послушаетесь, так… «Эй, говорю, Пушкарев! — своему,
знаете, рассыльному, отставному унтер-офицеру, который все приказания двумя
нотами выше исполняет: — Мы теперь, говорю, едем в Дмитревское, и если туда кто-нибудь из новоселковских явится, хоть бы даже сам управитель, так распорядись». Пушкарев мой,
знаете, только кекнул и поправил усы.
Не со вчерашнего дня
знают они, что, стоит только купецкой молодежи раскуражиться, кучами полетят на
ноты разноцветные бумажки…
— Не
знаю, какой вы его чтитель, но, по-моему, все нынешнее курение женскому уму вообще — это опять не что иное, как вековечная лесть той же самой женской суетности, только положенная на новые
ноты.
— Так было надо: ваша maman все
знает. Так было надо… и я о том не жалею; но когда мне по
нотам расписывают: как это надо терпеть, — в меня входит бес, и я ненавижу всех, кто может то, чего я не могу… Это низко, но что с этим делать, когда я не могу! Я им завидую, что они дошли до того, что один пишет: «Gnaedige Frau», [Милостивая государыня (нем.).] а другая, утешаясь, отвечает: «Ich sehe, Sie haben sich in Allem sehr vervollkommnet». [Я вижу, что вы во всем очень усовершенствовались (нем.).]
— Какие-нибудь стихи
знаешь? — снова услышала я ласкающие, густые, низкие
ноты.
Но,
знаете ли, слишком форсирует в верхних
нотах.
Аршаулов откашлялся звуком чахоточного, коротким и сухим, закурил новую папиросу и так же спокойно, не спеша, добродушными
нотами, вспоминал, как долго учился он азбуке арестантов, посредством стуков, и сколько бесед вел он таким способом со своими невидимыми соседями,
узнавал, кто они, давно ли сидят, за что посажены, чего ждут, на что надеются. Были и мужчины и женщины. От некоторых выслушивал он целые исповеди.
Если бы за все пять лет забыть о том, что там, к востоку, есть обширная родиной что в ее центрах и даже в провинции началась работа общественного роста, что оживились литература и пресса, что множество новых идей, упований, протестов подталкивало поступательное движение России в ожидании великих реформ, забыть и не
знать ничего, кроме своих немецких книг, лекций, кабинетов, клиник, то вы не услыхали бы с кафедры ни единого звука, говорившего о связи «Ливонских Афин» с общим отечеством Обособленность, исключительное тяготение к тому, что делается на немецком Западе и в Прибалтийском крае, вот какая
нота слышалась всегда и везде.
Она
знала, что маленькая фраза в несколько
нот будет на разные лады повторяться — и так, и этак, стремительнее, образнее, сложнее — и опять прозвучит в первоначальной простоте.
Он начал мягко и держался постоянно джентльменски вежливых выражений; но насмешливая
нота зазвучала, когда он стал доказывать магистранту, что тот пропустил самый важный источник, не
знал, откуда писатель, изученный им для диссертации, взял половину своих принципов.
Она
ноты знала плохо, музыка не давалась ей никогда и в пансионе, но она любила эту именно симфонию, слыхала ее чуть не десятки раз, могла своими ощущениями описать ее.
Это было сказано четыре года спустя после напечатания самого обширного романа Тургенева «Новь». Не
знаю, согласятся ли многие с таким определением. В нем, однако ж, не сквозило никакой неприятной
ноты.
Рашевич страшно смутился и, ошеломленный, точно пойманный на месте преступления, растерянно смотрел на Мейера и не
знал, что сказать. Женя и Ираида покраснели и нагнулись к
нотам; им было стыдно за своего бестактного отца. Минута прошла в молчании, и стало невыносимо совестно, когда вдруг как-то болезненно, натянуто и некстати прозвучали в воздухе слова...
Она
узнала голос своей подруги, который с летами несколько изменился, но в момент невольного возгласа в нем явились знакомые
ноты.
Он поднял голову. В его потухших глазах блеснул злобный огонек, а в голосе прозвучали
ноты еще не улегшейся ярости. Все лицо его до того исказилось, что Александр Васильевич, не бывший, как мы
знаем, человеком робкого десятка, невольно отшатнулся на стуле.
— Я положительно вижу теперь, — заговорила она голосом, в котором слышались свистящие
ноты, — что ваша жена
знала вас лучше всех,
знала вам цену.
Ее, кроме того, тяготило — она сама не
знала почему — возникновение в ней, после слов покойной подруги, подозрение против Кржижановского, к которому, как мы
знаем, княжна питала род восторженного обожания. Когда он оправдался, оправдался совершенно, — так, по крайней мере, решила княжна, — точно какой-то камень свалился с ее сердца. Она могла снова прямо смотреть на него, спокойно, с удовольствием слушать его, не стараясь найти в его лице следы смущения, а в его тоне неискренние, фальшивые
ноты.
― Да вы ― вы, ― сказала она, с восторгом произнося это слово вы, ― другое дело. Добрее, великодушнее, лучше вас я не
знаю человека, и не может быть. Ежели бы вас не было тогда, да и теперь, я не
знаю, чтò бы было со мною, потому что… ― Слезы вдруг полились ей в глаза; она повернулась, подняла
ноты к глазам, запела и пошла опять ходить по зале.
Солдат редко желает
знать те широты, в которых находится весь корабль его; но в день сражения, Бог
знает как и откуда, в нравственном мире войска слышится одна для всех строгая
нота, которая звучит приближением чего-то решительного и торжественного и вызывает их на несвойственное им любопытство.